Известный российский философ и культуролог рассказывает о том, что подпитывает современность.
От чего пришел бы в ужас Малевич
– Олег Владимирович, с какого момента искусство вообще становится современным?
– Я бы предложил отсчитывать время современности с того момента, когда сама современность становится проблемой. Потому что до определенного времени она не была чем-то ценным и значимым. Это произошло в XIX веке, когда появилась художественная богема, возникли дендизм и стремление отличаться от других. Современность, на мой взгляд, начинается с момента, когда есть то, что ее постоянно подпитывает. Речь идет о публике. Современность возникает тогда, когда искусство перестает быть аристократичным. Когда оно становится демократичным. Сама линия демократичности все время скрывается, потому что такое искусство трудно продавать.
– Тем не менее традиционное искусство все-таки ассоциируется с прекрасным. Современное искусство с чем, на ваш взгляд, можно ассоциировать?
– Прекрасное – это одна из эстетических основ искусства. И прекрасное настолько всех достало (так и напишите!) еще в начале XX века, что те же авангардисты, футуристы, сюрреалисты пытались всеми силами уйти от его идеологической удавки, от потакания вкусу буржуа. Конечно, сегодня мы опять возвращаемся к восприятию искусства как прекрасного, но прекрасное в современном понимании – это проблема. Потому что художники становятся участниками рыночных отношений. И суть самой категории прекрасного изменилась, она перестала выполнять эстетическую роль. Нечто «красивое» лучше продается, лучше смотрится в роскошном интерьере, оно выполняет функцию дизайна существования современного капитала. Потому сама категория прекрасного оказывается не столько эстетической, сколько экономической. Безобразное и прекрасное – пара взаимозаменяемая, которая работает как машина существования современного рынка живописи. Мы утомляемся от прекрасного, нам предлагают безобразное, абстракция сменяет реалистическую картину, и нам кажется, что история живописи продолжается.
– Можем ли мы в связи с этим предположить, что общество не хочет или не может понимать современное искусство, потому что боится разглядеть в нем свои пороки?
– Сегодня искусство все реже отображает пороки общества. Оно их продолжает, доказывая, что цинизм и продажность могут быть во всех сферах, и само искусство не свободно от этого. Более того, оно даже хорошо для этого приспособлено.
Мы уже видим два вида современного искусства. Первое – это корпорация, которая продает арт-объекты, инсталляции за бешеные деньги, и операция продажи объекта современного искусства абсолютно отделена от качеств самого объекта. Как раз цена зачастую и создает «качество». Если ты вошел в эту сферу, в этот стеклянный небоскреб, в котором только люди в белых воротничках, ты всегда будешь продаваться и покупаться, ты будешь подобен валюте, которая постоянно в обращении.
Второе – это искусство, которое противостоит рыночному, пытается быть от него независимым, но, так или иначе, постоянно поглощается им, подпитывая арт-рынок. Это не самовыражение, это выражение общества, которое проходит через тебя. Ты не художник, ты медиум, ты выразитель тех слоев общества, что не имеют языка – униженных, рабов, мигрантов, лишенных права высказывания. Искусство современно тогда, когда выражает тот посыл демоса, который абсолютно задавлен политикой и коммерцией.
– Выходит, давление со стороны политики и коммерции – главная проблема искусства?
– Это не проблемы современного искусства, это его координаты. Как это может быть проблемой? Современному искусству в таких условиях очень хорошо живется, оно выгодно себя продало. Современное искусство показало, что есть рынок ничтожных объектов, цена которых может только возрастать. Смотрите, даже при инфляции цены на произведения современного искусства растут. И почему-то деятели такого искусства гордятся тем, что цена поддельного Малевича – миллионы! И цены устанавливают люди, которых и экспертами назвать нельзя. Они действуют внутри этой корпорации. Вообще говорить, что творчество Малевича прекрасно и имеет вечную ценность, нельзя. Потому что не для этого оно создавалось. А теперь это вдруг становится вечной ценностью. Это смешно! Сам Малевич был бы в ужасе… Весь социальный и интеллектуальный смысл, заложенный в авангард, абсолютно нивелирован этим рынком пошлости. Увы, выходит так, что в условиях рынка и авангард тоже дошел до пошлости (в данном случае «пошлость» я понимаю как имитацию рынком ценности и популярности, а не просто массовый вкус, о котором шла речь ранее), а импрессионизм уже давно живет с этим ярлыком.
Сфера мертвого и живого
– Помимо живописи, что еще можно отнести к современному искусству? Интересно, а кинематограф – он ведь входит в сферу ваших интересов – можно назвать современным искусством?
– Нет. Более того, даже живопись мы полностью не можем назвать искусством. Сегодня художник, который занимается живописью, делает то, что является сферой умершего искусства. Такие работы сразу мертвы. Сегодня искусство выражается другими средствами. Инсталляции, перфомансы – это другие средства выражения. А живопись со своими выразительными средствами ушла в прошлое. Мы живем в принципиально другом образном мире, в котором образы живописи являются архаикой. Но это не запрещает нам любить живопись, получать от нее удовольствие и даже разбираться в ней. Но когда сегодня человек заявляет, что он написал полотно, которое является современным искусством… Этого недостаточно. В живописи должен прослеживаться жест, ее дополняющий. Одной живописи как средства недостаточно. Является ли искусством перфоманс? Не знаю. Мне кажется, что нет. Но он так себя называет, потому что это удобно. Я думаю, что назвать современное искусство социальным действием было бы честнее. Но тогда его будет трудно продавать.
Что касается масс-медиа и кино, моя принципиальная позиция заключается в следующем. Как бы они ни были похожи на современное искусство, ни кино, ни масс-медиа являться искусством не могут. Сколь бы Тарковский ни отождествлялся с живописью, с музыкой прошлого, сколь бы ни устанавливались эти аналогии, кино – принципиально другой тип выразительности. Это не искусство, это коммуникативная стратегия создания общности или – способ высказывания другими средствами. Чтобы это назвать искусством, нужно проделать определенную работу, которой некоторые теоретики кино пытались заниматься. Например, пытались ввести в кино понятие «авторство». Иными словами, есть некоторые средства внутри авторского кино, которые позволяют ему быть искусством, отдельным от других видов искусств. Само выражение «искусство кино» стало устойчивым, особенно когда хвалят хороший фильм. Хотя, здесь есть своя проблема. Вы посмотрите, что в основном идет на экранах – инфантильные блокбастеры. Я не осуждаю за это кинематограф, это его естественное развитие, начиная от балаганного зрелища, заканчивая арт-хаусом. Кинематограф развивается по принципам рынка: голливудский – по принципу продажи массовой продукции, арт-хаус – по принципу рынка современного искусства. Но если мы попробуем продумать эволюцию кинематографической образности, то она не стремится к тому, что мы называем искусством, а все больше удаляется от этого. Кинематограф особенно хорошо показывает, как мало стало искусства в нашей нынешней жизни.
И хотя говорить об искусстве и восхищаться им будут еще очень долго, но мне кажется очевидным, что мы уже вступаем в другой мир, где искусства не будет совсем. И это вовсе не трагедия.
Справка «СК»
Олег Владимирович Аронсон – кандидат философских наук, общественный деятель, культуролог, теоретик кино. Старший научный сотрудник института философии РАН и института «Русская антропологическая школа» (РГГУ, г. Москва), автор книг «Богема: опыт сообщества», «Метакино», «Коммуникативный образ», «По ту сторону воображения», а также многочисленных статей по вопросам современной философии, теории кино и масс-медиа.
