Я хочу рассказать о войне. А точнее — о любви, которая, несмотря на все ужасы и тяготы того времени, все выдержала и преодолела. Рассказать о моих бабушке и дедушке – Маргарите Алексеевне и Александре Владимировиче Пыльциных.
Война «украла» юность
Скамейка была у танцевальной площадки, и ей казалось, заплакала она оттого, что там вдруг заиграли вальс, знакомый с детства, полный предчувствий радости, любви. Пролились долго сдерживаемые слезы от несовместимости того, о чем напоминала музыка, со всем тем, что звалось войной.
В той, довоенной, жизни она видела себя девочкой, ученицей балетной студии, стоящей у большого зеркала на пуантах. Теперь она никогда не смотрелась в зеркала. Только в стекла. Те жалостливо прятали ее не-естественную блокадную худобу, мешковатые брюки и изуродованный палец руки – в Ленинграде во время обстрела наивно прикрыла голову рукой, будто она могла уберечь. Но вот ведь уберегла – осколок, перебив нерв, остался в ладони.
Обстрел начался, когда хоронили папу. Она не испугалась. Страх, панический, совсем по-детски дикий, она испытала раньше, под Лугой: рыли окопы, растянувшись длинной цепью у леса, вдруг появились какие-то люди в военной форме – немецкий десант. У всех на глазах повесили девушку-еврейку. И тогда все побежали, и она – как была, с ломом в руке, десятки километров, без остановки.
И отец, и мама, и она сама, нынешняя, так не укладывались в эту полную обещаний музыку, что она заплакала. Ей было восемнадцать, и она жаждала не войны и смерти, а жизни и любви.
И вдруг она почувствовала, что на скамье не одна. Отняла руки от лица и увидела рядом черноволосого лейтенанта. Он смотрел на нее, похлопывая тонким прутиком по блестящему голенищу. «Красив как бог», – скажет она потом маме.
Почему он не пошел тогда танцевать? Почему остался с ней, заплаканной, худющей, в нелепом этом наряде? Как случилось, что ему, незнакомому человеку, она в тот вечер рассказала о себе все?..
Они встретились на этой скамье еще раз – не могли уже не встретиться. Но когда он пришел на третье свидание, скамейка оказалась пуста. Внезапно испытал такое ощущение потери, какое навалилось на него год назад, когда эшелон шел мимо родной, сибирской станции. На станции стоял его старенький дед, искал внука в мелькающих вагонах. Наконец увидел, обрадовался и бросил в открытую дверь заранее приготовленный кисет с махоркой. А кисет упал под колеса...
Волевой, сдержанный, он поднял лежащий у скамейки прут, стал яростно стегать себя по голенищу – и вдруг увидел написанные на песке слова: «Мой адрес: Уфа...»
Судьба подарила им один фронт
Слова эти были первыми в длинной череде его и ее писем. Судьба одарила их главным, чем могла одарить в те годы, – у них был один фронт. Он слал стихи, первые буквы слов складывались в их имена «Рита», «Саша», а первые буквы имен друзей, которым они посылали приветы, в названия мест, где останавливались ее госпиталь и его батальон.
С их первой встречи прошло немногим больше года. Он водил свою роту в тыл врага и вывел ее назад всю – даже убитых вынесли на себе. Разминировал 200 мин, был дважды ранен. Она научилась отдавать свою кровь тем, кто истекал кровью. По утрам склонялась над ранами, а вечерами плясала для солдат огневую цыганочку, да так, будто и не было усталости.
Они часто были рядом и никогда вместе. И вот наконец есть целая длинная ночь. Польская деревушка Буда Пшитоцка, маленькая избушка, дощатый стол. За столом его друзья, она в белой мужской нижней рубахе – такой свадебный наряд. Она сидела за длинным дощатым столом и смеялась, смеялась, смеялась. Еще час назад она шла по темному лесу, проваливаясь по пояс в мокрый снег, и эти последние километры на пути к нему показались ей самыми длинными. Он молча смотрел на нее. Много лет спустя, вспоминая тот день, она спросит его: «Саша, а кто был тогда с нами, кто из друзей?» И он ответит: «Не знаю. Я видел только тебя».
Завтра снова госпиталь. А пока они слушали крики «горько» и танцевали.
Найти – живым или мертвым
Прошло время. Она сидела в столовой батальона. Перед ней, как обычно, разместилась горка селедки – ребята теперь подкладывали свою, понимая, как ей хочется сейчас соленого. Она сидела в столовой и изо всех сил старалась не повалиться замертво. Когда спускалась сюда по лестнице, никем не замеченная, услышала голос Жоры Ражева, самого близкого Сашиного друга: «Я видел – он упал лицом в воду. Погиб, погиб… Но как сказать ей об этом?»
Только бы не зайтись в обычном, таком понятном в нормальной жизни и невозможном здесь бабьем вое. После свадьбы она так рвалась к нему, что начальник госпиталя дал наконец давно заслуженный отпуск – две недели. У него впереди был штурм Берлина, и все понимали, каким отчаянным будет последнее сопротивление врага. Понимала и она, не могла от него уехать. Но не могла и остаться: был строжайший приказ – женщин в штрафные батальоны не брать. И вдруг приехал Рокоссовский. Вышел из машины, рослый, статный: «Это еще что такое? Откуда здесь женщина? Жена комроты? Ну и что? Немедленно вывести из батальона!» А в машине осталась женщина – лицо красивое, бледное. И Рита решилась: «Кроме меня здесь еще одна женщина, товарищ маршал». И умоляюще, не по уставу, прижала руки к груди. И Рокоссовский, быстрым взглядом окинувший ее начинающую полнеть фигуру, вдруг махнул рукой: «Ладно, оставайтесь».
И вот теперь она узнала, что ее любимый погиб. Вышла на ватных ногах на улицу и увидела, что в машину грузится пополнение на передовую. Подбежала к машине и, лихорадочно цепляясь за борт, стала просить: «Миленькие, родные мои, хорошие, возьмите с собой, спрячьте. Я должна его увидеть в последний раз». Солдаты подняли ее на руки, поставили в центр кузова и, прикрывая собой, провезли мимо КП.
На Одере все горело. И тот берег, куда, она знала, уже перебрался ее Саша с двенадцатью бойцами (все, что осталось от роты), покрылся воронками от снарядов. Она решила — его, мертвого или живого, нужно во что бы то ни стало найти. И поползла — под градом непрекращающегося огня.
Она провела в этих воронках три дня и три ночи. Повсюду стонали: «Сестричка, перевяжи». Она перевязывала и ползла дальше — продолжала его искать, спрашивать каждого встречного. Наконец услышала: «Его увезли в медсанбат. Только вряд ли успеешь — тяжелое ранение в голову».
И тогда она побежала, встав во весь рост, к машине, в которую собирали раненых. Но проситься внутрь не могла: раненые, истекая кровью, стояли даже на подножках, и места не было. Но ведь пешком не успеть! И тогда она вцепилась в борт машины своими тонкими руками бывшей ученицы балетной студии, худенькими руками блокадной ленинградской девочки. Сильными руками любви.
Отметили 60-летие свадьбы и Победы
Она искала его в медсанбате долго и узнала даже забинтованного, как мумия, по губам. Губы эти не ответили на ее поцелуй — он был без сознания. Две недели провела она в медсанбате. Они слились для нее в один изнурительный, без лиц и деталей день. Но именно за эти две недели она получила свой орден Красной Звезды. Запомнилось одно: как отдавала кому-то кровь. Прямое переливание. Только тогда, на столе, она потеряла сознание. А вечером в сознание пришел он. И совсем не удивился, что она рядом.
Через несколько месяцев после Победы у бабушки с дедушкой родился сын Сергей, потом пошли еще дети, внуки. В канун 60-летия Победы мы всей семьей собрались на 60-летие свадьбы. Вспоминали ту скамейку и ту польскую деревушку. Говорили о войне и, конечно же, – о любви.
Война «украла» юность
Скамейка была у танцевальной площадки, и ей казалось, заплакала она оттого, что там вдруг заиграли вальс, знакомый с детства, полный предчувствий радости, любви. Пролились долго сдерживаемые слезы от несовместимости того, о чем напоминала музыка, со всем тем, что звалось войной.
В той, довоенной, жизни она видела себя девочкой, ученицей балетной студии, стоящей у большого зеркала на пуантах. Теперь она никогда не смотрелась в зеркала. Только в стекла. Те жалостливо прятали ее не-естественную блокадную худобу, мешковатые брюки и изуродованный палец руки – в Ленинграде во время обстрела наивно прикрыла голову рукой, будто она могла уберечь. Но вот ведь уберегла – осколок, перебив нерв, остался в ладони.
Обстрел начался, когда хоронили папу. Она не испугалась. Страх, панический, совсем по-детски дикий, она испытала раньше, под Лугой: рыли окопы, растянувшись длинной цепью у леса, вдруг появились какие-то люди в военной форме – немецкий десант. У всех на глазах повесили девушку-еврейку. И тогда все побежали, и она – как была, с ломом в руке, десятки километров, без остановки.
И отец, и мама, и она сама, нынешняя, так не укладывались в эту полную обещаний музыку, что она заплакала. Ей было восемнадцать, и она жаждала не войны и смерти, а жизни и любви.
И вдруг она почувствовала, что на скамье не одна. Отняла руки от лица и увидела рядом черноволосого лейтенанта. Он смотрел на нее, похлопывая тонким прутиком по блестящему голенищу. «Красив как бог», – скажет она потом маме.
Почему он не пошел тогда танцевать? Почему остался с ней, заплаканной, худющей, в нелепом этом наряде? Как случилось, что ему, незнакомому человеку, она в тот вечер рассказала о себе все?..
Они встретились на этой скамье еще раз – не могли уже не встретиться. Но когда он пришел на третье свидание, скамейка оказалась пуста. Внезапно испытал такое ощущение потери, какое навалилось на него год назад, когда эшелон шел мимо родной, сибирской станции. На станции стоял его старенький дед, искал внука в мелькающих вагонах. Наконец увидел, обрадовался и бросил в открытую дверь заранее приготовленный кисет с махоркой. А кисет упал под колеса...
Волевой, сдержанный, он поднял лежащий у скамейки прут, стал яростно стегать себя по голенищу – и вдруг увидел написанные на песке слова: «Мой адрес: Уфа...»
Судьба подарила им один фронт
Слова эти были первыми в длинной череде его и ее писем. Судьба одарила их главным, чем могла одарить в те годы, – у них был один фронт. Он слал стихи, первые буквы слов складывались в их имена «Рита», «Саша», а первые буквы имен друзей, которым они посылали приветы, в названия мест, где останавливались ее госпиталь и его батальон.
С их первой встречи прошло немногим больше года. Он водил свою роту в тыл врага и вывел ее назад всю – даже убитых вынесли на себе. Разминировал 200 мин, был дважды ранен. Она научилась отдавать свою кровь тем, кто истекал кровью. По утрам склонялась над ранами, а вечерами плясала для солдат огневую цыганочку, да так, будто и не было усталости.
Они часто были рядом и никогда вместе. И вот наконец есть целая длинная ночь. Польская деревушка Буда Пшитоцка, маленькая избушка, дощатый стол. За столом его друзья, она в белой мужской нижней рубахе – такой свадебный наряд. Она сидела за длинным дощатым столом и смеялась, смеялась, смеялась. Еще час назад она шла по темному лесу, проваливаясь по пояс в мокрый снег, и эти последние километры на пути к нему показались ей самыми длинными. Он молча смотрел на нее. Много лет спустя, вспоминая тот день, она спросит его: «Саша, а кто был тогда с нами, кто из друзей?» И он ответит: «Не знаю. Я видел только тебя».
Завтра снова госпиталь. А пока они слушали крики «горько» и танцевали.
Найти – живым или мертвым
Прошло время. Она сидела в столовой батальона. Перед ней, как обычно, разместилась горка селедки – ребята теперь подкладывали свою, понимая, как ей хочется сейчас соленого. Она сидела в столовой и изо всех сил старалась не повалиться замертво. Когда спускалась сюда по лестнице, никем не замеченная, услышала голос Жоры Ражева, самого близкого Сашиного друга: «Я видел – он упал лицом в воду. Погиб, погиб… Но как сказать ей об этом?»
Только бы не зайтись в обычном, таком понятном в нормальной жизни и невозможном здесь бабьем вое. После свадьбы она так рвалась к нему, что начальник госпиталя дал наконец давно заслуженный отпуск – две недели. У него впереди был штурм Берлина, и все понимали, каким отчаянным будет последнее сопротивление врага. Понимала и она, не могла от него уехать. Но не могла и остаться: был строжайший приказ – женщин в штрафные батальоны не брать. И вдруг приехал Рокоссовский. Вышел из машины, рослый, статный: «Это еще что такое? Откуда здесь женщина? Жена комроты? Ну и что? Немедленно вывести из батальона!» А в машине осталась женщина – лицо красивое, бледное. И Рита решилась: «Кроме меня здесь еще одна женщина, товарищ маршал». И умоляюще, не по уставу, прижала руки к груди. И Рокоссовский, быстрым взглядом окинувший ее начинающую полнеть фигуру, вдруг махнул рукой: «Ладно, оставайтесь».
И вот теперь она узнала, что ее любимый погиб. Вышла на ватных ногах на улицу и увидела, что в машину грузится пополнение на передовую. Подбежала к машине и, лихорадочно цепляясь за борт, стала просить: «Миленькие, родные мои, хорошие, возьмите с собой, спрячьте. Я должна его увидеть в последний раз». Солдаты подняли ее на руки, поставили в центр кузова и, прикрывая собой, провезли мимо КП.
На Одере все горело. И тот берег, куда, она знала, уже перебрался ее Саша с двенадцатью бойцами (все, что осталось от роты), покрылся воронками от снарядов. Она решила — его, мертвого или живого, нужно во что бы то ни стало найти. И поползла — под градом непрекращающегося огня.
Она провела в этих воронках три дня и три ночи. Повсюду стонали: «Сестричка, перевяжи». Она перевязывала и ползла дальше — продолжала его искать, спрашивать каждого встречного. Наконец услышала: «Его увезли в медсанбат. Только вряд ли успеешь — тяжелое ранение в голову».
И тогда она побежала, встав во весь рост, к машине, в которую собирали раненых. Но проситься внутрь не могла: раненые, истекая кровью, стояли даже на подножках, и места не было. Но ведь пешком не успеть! И тогда она вцепилась в борт машины своими тонкими руками бывшей ученицы балетной студии, худенькими руками блокадной ленинградской девочки. Сильными руками любви.
Отметили 60-летие свадьбы и Победы
Она искала его в медсанбате долго и узнала даже забинтованного, как мумия, по губам. Губы эти не ответили на ее поцелуй — он был без сознания. Две недели провела она в медсанбате. Они слились для нее в один изнурительный, без лиц и деталей день. Но именно за эти две недели она получила свой орден Красной Звезды. Запомнилось одно: как отдавала кому-то кровь. Прямое переливание. Только тогда, на столе, она потеряла сознание. А вечером в сознание пришел он. И совсем не удивился, что она рядом.
Через несколько месяцев после Победы у бабушки с дедушкой родился сын Сергей, потом пошли еще дети, внуки. В канун 60-летия Победы мы всей семьей собрались на 60-летие свадьбы. Вспоминали ту скамейку и ту польскую деревушку. Говорили о войне и, конечно же, – о любви.
