Осколки той жизни
– Юрий Васильевич, что запало из детских лет, когда память о прошлом этих мест еще брезжила неподалеку?
– Я родился в Знаменске через девять лет после войны. С детства привык к тому, что улицы должны быть мощены булыжником или кирпичом и окаймлены тротуарами. А уж патронов… Рядом с нами, километрах в пяти-шести, был огромный участок с захоронением боеприпасов. Их время от времени взрывали – они разлетались, а мы тут как тут.
Двадцатилетний слой русской жизни зыбился на семисотлетнем основании, о котором я ничего не знал. И ребенок начинал сочинять, собирая осколки той жизни, которые силой его воображения складывались в некую картину. Трудно написать роман об Америке, стране, где нет древностей, нет тайны. Нет ничего, кроме ослепительного и заурядного сияния дня. А здесь тени и тайны принадлежали чужому миру, канувшему в небытие.
– Именно эти тени повлияли на то, что в ваших книгах так много фантасмагории?
– Насчет фантасмагории отвечу так. Я много лет проработал в газетах, в том числе в районных, сельских, а это тысячи встреч с людьми, тысячи историй, которые так интересно додумывать. Эта жизнь, чаще однообразная и скучная, с поверхности не очень интересна, иногда просто тошнотворна и убийственна, но она учит смотреть глубже. И тут уж будь готов по мере погружения в тот ад, который называется человеческой душой, встретить себя и не испугаться. А сюжеты, которые развивались на моих глазах, были круче и драматичнее любого изощренного вымысла. Скажем, много лет спустя после войны немец приезжает в гости к жителю Знаменска. Один из них этот дом когда-то штурмовал, а другой держал в нем оборону. И вот они сидят за одним столом и пьют водку. Разве не фантасмагорический сюжет? Сегодня, к сожалению, мы часто сталкиваемся не с сюжетами, а со схемами. Персонажи бегают, стреляют, спариваются. Эта бурлящая жизнь поражает своей безжизненностью.
– Правда ли, что ваш роман «Вор, шпион и убийца» автобиографичен?
– Писательская работа – это ремесло вора, шпиона и убийцы. Писатель подглядывает, подслушивает, крадет чужие черты и слова, а потом переносит все это на бумагу, останавливает мгновения, как говорил Гёте, то есть убивает живое ради прекрасного.
– А еще случалось слышать сравнение ваших романов с подглядыванием в замочную скважину.
– Замочная скважина, она искусно или неискусно нарисована на вымышленной двери. Читатель в этом сам разберется, если захочет в этом разбираться. Он же ведь и другие книги читает, а уж откровенных, подчас шокирующих автобиографий и псевдоавтобиографий в XX веке опубликовано немало.
Супермаркет как национальная идея
– Вообще-то читают в основном более незатейливых авторов. Донцову, скажем.
– Читают и Донцову, и Пелевина, и Шекспира. Мы никак не можем привыкнуть к тому, что наше общество стало пестрым, что у нас реализуется идея Мао Цзэдуна: «Пусть расцветают все цветы». Мы еще настолько не можем к этому привыкнуть, что каждый цветок норовим облаять: «Ну, а ты почему не как я?» Все так разобщены, что единственная объединяющая нас национальная идея – это супермаркет.
– По вашим книгам неоднократно ставили спектакли. В том числе и в Калининграде – я имею в виду постановку «Риту Шмидт Кто Угодно». Как вы оцениваете эти сценические вариации?
– Ужасно. Было несколько попыток разных режиссеров – и любительских, и полупрофессиональных, и в Англии, и во Франции, и в России, само собой. И все белиберда полная. Ошибка их всех заключается в трепетном отношении к тексту. Когда люди со сцены выпаливают абзац, в котором четыре сложноподчиненных предложения с деепричастными оборотами, это нестерпимо. Бумага-то все стерпит. А когда это несется со сцены, люди в зале сидят и обмирают. Позовите меня – я сам порежу. Нет, ни разу не позвали. Я бы убил всех, кто ставит спектакли по моим книгам – всех до единого.
Были еще попытки экранизации «Дона Домино», «Прусской невесты», «Третьего сердца», говорили об экранизации романа «Синяя кровь», но дальше разговоров и намерений не пошло. Повесть «Яд и мед», опубликованная в апрельском номере «Знамени», мне кажется кинематографичной. Впрочем, мало ли что мне кажется. Думаю, воплотят уже после моей смерти…
– По моему впечатлению, большая литература появлялась на свет в моменты социальных потрясений. Допустим, Серебряный век, военная литература. Есть, по-вашему, такая зависимость?
– Я считаю, здесь много мифологии. Тот же Серебряный век я не считаю таким уж выдающимся явлением. Скорее упадочным. Были совершенно ничтожные авторы. А их всех объединили под условным наименованием – Серебряный век. Конечно, это сугубо мое персональное мнение, никому его не навязываю. Вторая мировая война породила в советской литературе минимум значимых книг. Опять же – все не однозначно. Допустим, Симонов для своего времени был потрясением. Я помню, ребенком в знаменском кинотеатре видел, как рыдали седые мужики, прошедшие через войну, на фильме «Живые и мертвые».
Путь наверх один – показать себя
– Как вы относитесь к критике? Придерживаетесь ли принципа «хулу и клевету приемли равнодушно»?
– Придерживаюсь. Забываю все написанное о себе на следующий день. Я уже старый человек и не собираюсь тратить свой век на обиды и рефлексии.
– Вы довольно долго работали в номенклатурных структурах, хотя нисколько не похожи на номенклатурного человека.
— Да, трудился в Калининградском обкоме КПСС. Я был редактором провинциальной газеты в области, самым молодым в Союзе — мне было 28 лет, работал в глухом районе, и выбраться из него можно было только одним путем — показать себя. Я и показал: за два года отстающую газету сделал передовой, как тогда говорили. И меня заметили и отметили — взяли в обком КПСС, в сектор печати, после чего я опять ушел в газету. Я всегда к этому относился спокойно, никогда больших глаз не делал, когда мне говорили: «Как, ты был там?!» Семидесятые – начало восьмидесятых – это ж было время всеобщего цинизма.
– А вы рассказывали в эту пору политические анекдоты?
– Конечно. Мне их первый секретарь обкома рассказывал!
– Сегодня вы редактор издательского дома «Коммерсантъ». Редакторство и писательство – насколько это не взаимоисключающие вещи?
– Редактор должен быть занудой. А я зануда по своей природе.
Справка «СК»
Юрий Буйда родился в 1954 г. в пос. Знаменске Калининградской области в семье служащих. Окончил Калининградский гос-университет в 1982 году. Работал фотокорреспондентом, журналистом, заместителем главного редактора областной газеты. С 1991 г. живет в Москве и с этого же года публикуется как прозаик. Его роман «Дон Домино» (1994) попал в шорт-лист премии «Русский Букер», в аналогичный шорт-лист включили книгу «Прусская невеста» (1998). В 2013 г. за роман «Вор, шпион и убийца» получил премию «Большая книга». Его произведения переведены на немецкий, польский, финский, французский, японский языки. Сотрудничал с «Российской газетой», «Независимой газетой», с журналами «Новое время», «Знамя», был обозревателем газеты «Известия». Сейчас работает редактором издательского дома «Коммерсантъ».
Юрий Буйда: «Я убил бы всех, кто ставит спектакли по моим книгам – всех до единого»
поделиться
